Семён Данилюк - Обитель милосердия [сборник]
— Удобно, — заверил его возликовавший Вадим. — Совершенно удобно.
— Тогда до вечера. — Борис Аркадьевич, прощаясь, слегка поклонился. Походка его оказалась жесткой и уверенной. Вадим увидел, как сидевший у бара вчерашний милицейский сержант при приближении Бориса Аркадьевича поднялся и, терпеливо поймав взгляд, глубоко кивнул.
— Что вы там улыбаетесь? — подозрительно поинтересовалась Маша.
— Да просто радуюсь, — Вадим засмеялся, — что вы рядом. Что вечером снова увижу вас, что буду танцевать с вами, дышать вами. Радуюсь — и все!
— А вы, оказывается, фрукт.
— И еще какой, — вконец обнаглевший Вадим пожал ее запястье…
— Между прочим, я замужем, — сообщила Маша. — Или вам это, как говорят, по барабану?
— Нет, конечно, — смутился Вадим. — Но разве могло оказаться иначе?
Маша заглянула в восторженные его глаза и озадаченно покачала головой.
У выхода с пляжа к нему подошел лохматый, сутенеристого вида парень.
— Вадимом зовут? — неприветливо произнес он.
— Кому — Вадим, кому — Вадим Дмитриевич.
— Это тебе, — парень протянул конверт и, не объясняясь, зашел в вахтерскую будку.
Внутри оказался незаполненный бланк месячного пропуска на территорию гостиницы «Жемчужина». И — странное дело — хоть в жесте этом проступали и наблюдательность, и деликатность нового знакомого, чувство благодарности к нему у Вадима как-то смазалось.
…Вадим безумствовал. После вечера в ресторане, где в танце, опьянев от Машиной улыбки и тонкого ее запаха, он вдруг с силой притянул ее к себе, и она было прильнула, но тут же отпрянула, подрагивая крыльями носа, меж ними установились особые, не высказанные отношения. В ту же ночь он купил у вокзала корзину цветов, высчитал номер сестер на четвертом этаже гостиницы, вскарабкался по балконам, равно рискуя разбиться и угодить в милицию, и выставил корзину перед балконной дверью.
Нежное пожатие Маши наутро и восхищение вполне примирившейся с ним Туточки стали его наградой. Теперь он почти не отходил от сестер. Вместе валялись они на пляже, бродили по городу, он даже сопровождал их на телеграф получать переводы от Машиного мужа. И Маша, снисходительная, ироничная красавица Маша, оттаяла: дулась и дурачилась наперегонки с резвой Туточкой, так что по поведению и нельзя было определить, какая из сестер старше. Когда она принималась вот так по-девчоночьи кокетничать и задираться, у Вадима начиналось легкое головокружение. Как-то в восторге прямо посреди платановой аллеи он подхватил Машу на руки и закружил. Младшая принялась браво отбивать сестру, но та как-то странно затихла, и Туточка, покраснев, отошла в сторону.
— Не могу без тебя, — бережно ставя Машу на землю, шепнул Вадим. И произнеся, понял, что сказал правду.
Четвертым во всех их начинаниях был Борис Аркадьевич. Собственно, не четвертым, поскольку без него не происходили бы безудержно восхищавшие сестер приключения. Возникла мысль посетить Дагомыс — и на другой день у входа в комплекс их встречал и посвящал им день генеральный директор. Маша как-то посетовала, что до сих пор не побывала на Рице, — через час у подъезда стоял новенький черный «Мерседес» с номерами администрации, а на озере их поджидали катер и дышащий углями мангал. И даже шальное требование Туточки немедленно добыть ей несезонных фруктов, за которое вошедший в роль Вадим пообещал ее отечески отшлепать, Борис Аркадьевич воспринял вполне по-деловому: тут же позвонил в аэропорт, и к вечеру в номере на четвертом этаже благоухал наполненный стружками ящик.
Попытки Вадима войти в долю Борис Аркадьевич пресекал со свойственной ему деликатной решительностью. Да и сам Вадим не проявлял чрезмерной настойчивости, понимая, что любое из подобных сумасбродств существенно облегчило бы его бумажник, не казавшийся больше увесистым. И вместо привычного ощущения собственной значимости прорастало в нем чувство униженности, зависимости, смириться с которым самолюбивый Вадим не хотел, но — мирился, и оттого ёрничал, беспричинно срывался на колкости, которые Борис Аркадьевич гасил все с тем же предусмотрительным благожелательством.
Тревожили Вадима и трудные отношения с Машей. Вроде бы — и он это с радостью ощущал — наедине она тянулась, льнула к нему. Но, словно мстя ему же за эти крохи нежности, на людях была неизменно иронична, а в присутствии Бориса Аркадьевича — и вовсе подчеркнуто-колкой.
Вообще-то прямых поводов для ревности у Вадима не возникало: Борис Аркадьевич был галантен, трогательно ухаживал за Туточкой, исполняя каждое ее желание и громко, намеренно возмущенно ревновал девочку ко всем встречным мужчинам, отчего та краснела от удовольствия и говорила дерзости.
И все-таки накапливалось меж Борисом Аркадьевичем и Машей что-то особое, пугающее Вадима сильнее, чем легкий случайный флирт. Порой при его приближении они обрывали какой-то непростой разговор или, напротив, принимались произносить фразы, явно не связанные с предыдущими. После каждого такого случая Маша на какое-то время замыкалась в себе, на расспросы Вадима отшучивалась, а когда он становился настойчив, раздражалась. И Вадим поспешно отступал.
По утрам, когда Борис Аркадьевич еще спал, у них вошло в обыкновение прогуливаться втроём по набережной. Вадим самозабвенно, что тоже стало входить в привычку, рассказывал сестрам байки из жизни своего авиаполка. Глядя на возбуждённые их лица, на сияющие восторгом глаза Туточки, Вадим не то чтобы привирал — этого за ним не водилось, но, сам входя в раж от воспоминаний, как-то так корректировал ракурс, что Туточка то и дело хватала его в страхе за руку и нетерпеливо вскрикивала: «Но он жив остался? Только скажи, что жив, а потом уж дальше!»
А по окончании очередной истории, явно задирая сестру, убеждённо объявляла: «Всё, решено — сразу после школы выхожу замуж за лётчика».
— И будешь мыкаться в нищете по глухим гарнизонам, — неизменно стращала её та. И Вадим не спорил — то, что творили с армейской элитой, въелось в него болезненной, саднящей при малейшем прикосновении раной.
В один из пасмурных дней Вадим, прибежав на пляж, не застал сестер, отправившихся в город, как выражалась Туточка, «прошвырнуться по шопингу».
Вернулись они лишь во второй половине дня. Маша выглядела непривычно задумчивой, Туточка шла, опустив голову, и даже цыкнула на подбежавшего приятеля-волейболиста.
Подойдя к Вадиму, Туточка с какой-то новой подозрительностью оглядела его:
— Вадим, только честно, ты, должно быть, трус. Вы ж, мужчины, все трусы.
— Прекрати, — оборвала ее Маша. — Лучше задумайся над случившимся. Мы живём, совершенно не защищенные от быдла. И нет другого способа сохранить себя, как подняться над всей этой мразью. Чтоб даже зыркнуть на тебя не смели!
Она обняла прикусившую нижнюю губу сестренку:
— Может быть, и к лучшему, что ты столкнулась с этим прямо сейчас. Уверяю, бывает куда мерзопакостней. Иди-ка в номер, прими душ и — поразмысли.
Туточка как-то притупленно кивнула, повернулась и пошла — впервые, на глазах Вадима, не взлетая над землёй.
— Понимаешь, проходили мимо какой-то кафешки, — опустошённо объяснила Вадиму Маша, — а там сидят за бутылкой пара таких… цепастых качков. Туточка по своему обыкновению сдерзила что-то, безобидно, в общем-то. А один из них… ну, не повторять же. Но такая гадость! И никто из тех, что вокруг на нас глазел, даже ни полслова. Я-то без иллюзий, но — девчонка… Как она рыдала!
Маша скривилась при свежем воспоминании, встряхнулась, скинула платье, потянула Вадима к морю:
— Давай кто первый до волнореза!
Конечно, Вадим дал ей возможность приплыть первой.
Взявшись за руки, они сидели на камнях.
— Всё, из «Жемчужины» без меня больше ни ногой, — объявил Вадим.
— Всю жизнь в «Жемчужине» не отсидишься, хотя очень хочется, — Маша подставила мокрое лицо солнцу.
— Господи! — простонала она. — Но почему хорошее не вечно? Как подумаю, что через две недели опять эта сырая Москва, эта хрущоба, муженёк этот мой! У-у! Чем так жить, лучше утопиться.
Подражая чеховской Каштанке, она смешно заскулила.
— Так бросай его к черту и выходи за меня, — решился Вадим.
— О! Как мы перегрелись, — Маша заботливо зачерпнула воды, полила ему на темечко.
— Да ведь люблю я тебя!
— Нет, все-таки прав Борис Аркадьевич. Южное солнце для мужчины — это страшно.
— К черту твоего Борис Аркадьевича!
— Как! И его тоже?
— Его в первую очередь. Машка, ты хоть слышишь, что я сказал? Я прошу тебя стать моей женой.
— То есть при живом муже? О, времена! О, нравы!
— Пожалуйста! Хоть пять минут без вечного твоего ехидства.
В ответ Маша старательно, по всем правилам мимики, «выстроила» жутко серьезное выражение лица.
